Один триллион долларов - Страница 103

К оглавлению

103

– Правильно. И я хочу знать какие, – сказал Маккейн.

– И что вам это даст?

– Я хочу при помощи вашей модели узнать, как можно предотвратить катастрофу.

Ученый посмотрел на него долгим взглядом, потом медленно кивнул.

– Хорошо. Какие вам видятся условия такой модели?

Маккейн не медлил ни секунды.

– Первое – это должна быть кибернетическая модель. Все равно, какой степени сложности, все равно, какой затратности. Никаких оценок и предположений, никакой интуиции, никаких допущений. Все должно быть количественно выражено, все взаимно соотнесено, все с прозрачной ясностью должно следовать из компьютерных вычислений.

– Над такой моделью мы и работаем. Вы это знаете – иначе бы не пригласили меня.

– Правильно. Второе – первым делом вы ставите в известность меня. Я буду определять, когда можно опубликовать результаты.

Профессор Коллинз слышно втянул воздух сквозь зубы.

– Это жесткое условие. Я подозреваю, что вы от него не отступитесь?

– Можете держать пари, – сказал Коллинз. – Третье…

– И много еще?

– Это последнее. Я хочу знать правду. Не какое-нибудь политкорректное высказывание. Не какое-нибудь успокоение для масс, не пропаганда. Только правда.

* * *

Вскоре им был поставлен мощный реактивный лайнер, купленный за четыреста миллионов долларов и перестроенный по их заказу в летающую централь концерна – с офисами, переговорными помещениями, барами, спальнями и гостевыми комнатами, – связанную через спутники со всем миром и соответственно обставленную. Лайнер был белоснежного цвета, лишь на хвостовом стабилизаторе красовалась размашистая красная f. Из-за отдаленного сходства с цифрой 1 самолет стали называть – вначале персонал, потом и пилоты, и диспетчеры по всему миру – Moneyforce One.

Отныне они иногда неделями летали вокруг света с одних переговоров, обсуждений или осмотров на другие. Джону стало нравиться положение бизнесмена, который приземляется на собственном самолете, которого всюду сопровождают красивые люди на черных лимузинах и которого всюду принимают как важную и желанную персону. Он начал наслаждаться сидением за огромными столами из благородного дерева в роскошных конференц-залах, заслушивая доклады нервничающих господ старшего возраста, тем более что теперь он уже кое-что соображал в цифрах, которые называли управленцы или излучали проекторы. Случалось, что он задавал один-два вопроса, на которые отвечали с видимым вздрагиванием; но по большей части он окутывал себя многозначительным молчанием, передавая слово Маккейну и со временем приобретя славу таинственного и неприступного босса.

Для журналистов и просителей Джон Фонтанелли был практически недосягаем, другое дело – для своей семьи и старых друзей. Он держал личный секретариат, работающий по принципам, заведенным еще Вакки. Даже список знакомых ему лично отправителей, чьи звонки и письма переадресовывались непосредственно ему – их лишь просвечивали во избежание взрывоопасных вложений, – был тот же самый. Его мать, дозвонившись до него после третьего или четвертого переключения, находила его в самолете, что было для нее непостижимо. Непостижимой была и скорость, с какой ему доставлялись письма, где бы на земном шаре он в этот момент ни находился. Как будто в секретариат наняли ясновидящего, который раньше их самих знал, где их самолет приземлится в очередной раз. Таким образом его однажды настиг первый компакт-диск Марвина.

Джон с некоторым любопытством открыл конверт с защитной внутренней прокладкой и расплылся в улыбке, увидев диск. Он назывался Wasted Future. С конверта смотрел Марвин – взглядом, затуманенным мировой скорбью, – снятый на фоне какой-то мусорной свалки. «Дорогой Джон, вот тебе первый шаг крутого восхождения», – было нацарапано на вложенной почтовой карточке и подписано Марвином и Константиной, которая на диске тоже значилась как вокалистка.

Очень интересно. Джон все бросил, прошел в салон самолета, оборудованный Hi-Fi-установкой за пятьдесят тысяч долларов, и с любопытством поставил диск.

Если одним словом, это было чудовищно. Из колонок вырывался глухой, размазанный шум, из которого неприятно выделялась лишь бас-гитара, тогда как пение терялось в чрезмерно просторном зале с плохой акустикой. Невелика потеря, поскольку пение Марвина было клинически-депрессивным и одновременно остро-чахоточным. Все громыхало в монотонном ритме, а если и удавалось различить начатки мелодии, то она так сильно напоминала что-то уже знакомое, что на язык просилось слово «плагиат». Константину было почти не слышно, но об этом тоже жалеть не приходилось – судя по тому немногому, что доходило до слуха.

Джон с содроганием убрал диск, не дослушав и раскаиваясь в своей доле вины в том, что такая поделка увидела свет. Это был не первый шаг восхождения, а завершающая точка падения. А значит, вскоре Марвину опять понадобятся деньги.

Он выкинул диск вместе с конвертом и карточкой в мусор и позвонил в свой лондонский секретариат, чтобы имя Марвина вычеркнули из списка.

24

Стоял лучистый день конца апреля, по существу первый весенний день. Замок сиял великолепием, словно был центром мира.

Марко тоже весь светился. Кнопка в ухе, переговорное устройство в руке, револьвер в кобуре, а в глазах – сияние безудержного счастья.

– Кажется, вам действительно нравится в Англии, – заметил Джон.

– Да, – кивнул Марко. – Только причина не в Англии, а в Карен.

– Кто это?

– Карен О'Нил. Может, вы ее помните, она была секретаршей мистера Маккейна в его прежней фирме. – И снова счастливая улыбка: – Теперь мы вместе.

103