Один триллион долларов - Страница 198

198

Его коллега повернула голову и посмотрела на Джона. Его пронзил ужас, когда он вспомнил, что знает эту женщину. Бренда Тэйлор, CNN, это имя даже пробудило в нем приятные воспоминания. Это она когда-то, сто лет назад, на самой первой его пресс-конференции в доме Вакки задала ему вопрос, счастлив ли он тем, что богат. И вот она изучающее смотрит на него…

Следуя спонтанному наитию, Джон втянул голову в плечи, протянул руку и жалобно попросил приблизительно на том сленге, по которому в телевизионных сериалах узнавали мексиканцев:

– Please, Missis! Ten dollars, please, Missis!

– О господи! – простонал мужчина. – Как я это ненавижу!

Она сразу перестала изучать его взглядом. Отвернулась в сторону и нервно прошипела своему коллеге:

– Дай ему эти несчастные десять долларов, чтобы он слинял!

– Десять долларов? Какая наглость, Бренда, другие… – Он с отвращением порылся в кармане, выудил купюру и бросил ее Джону. – Ну ладно, на. И пошел отсюда, быстро. Vamos. Черт, как я ненавижу этот город, – проскрежетал он зубами и тоже отвернулся.

– Gracias, – пролепетал Джон, исчерпав этим все свои познания в испанском. – Muchas gracias. – И немедленно улизнул.

* * *

Через несколько кварталов ему попалась маленькая телефонная конторка с вывеской «Larga distancia». Он спустился по ступеням в низенькое помещение, в котором стоял автомат с напитками, а за стойкой сидел толстый мужчина. Стены были оклеены старыми плакатами концертов и богослужений. Конторка была пропащая, но достаточно чистая, чтобы мужчина оглядел Джона с оправданным недоверием.

– Можно позвонить? – спросил Джон и выложил перед ним десятидолларовую купюру.

Кустистые брови мексиканца поползли вверх.

– За границу, – добавил Джон. – В США.

Брови снова опустились. Лапа, унизанная кольцами, потянулась к банкноте, другая указала на один из двух телефонных аппаратов на стене:

– Esta biеп. Dos minutes.

Джон благодарно кивнул и схватился за трубку. Теперь бы не ошибиться номером. Он набрал выход за рубеж, 98 – это число значилось на аппарате на всех важнейших языках. Потом цифру 1 – для США.

И остановился. Он хотел позвонить в секретариат нью-йоркского филиала и попросить, чтобы его незаметно забрала служба безопасности. Но почему-то почувствовал, что это неправильное решение.

Мужчина за стойкой что-то пробурчал и жестом подсказал ему, что надо продолжать набор:

– Andele, andele!

Нет. Это была не лучшая идея, неважно, почему. Джон поднял руку, хотел уже нажать на рычаг, как вдруг в голове его пронеслась другая мысль – мысль, которой он тут же подчинился, не раздумывая. Его палец набрал ноль и потом цифры телефонного номера, который он не мог забыть, так же как и дату рождения своего лучшего друга.

– Алло? – услышал он голос Пола Зигеля.

42

Цокало было центром города и его гордостью. Площадь была словно предназначена для парадов и маршей, в окружении величественного собора и помпезного дворца, большая и просторная, днем и ночью многолюдная от прохожих, попрошаек, уличных художников, влюбленных пар, семей и фотографирующих туристов. Никогда не иссякающий поток транспорта омывал площадь, посреди которой гордо реял национальный флаг. Вечерами здесь маршировал гвардейский полк, чтобы в обстоятельной церемонии спустить это полотнище, после чего вдоль всех фасадов вокруг вспыхивали тысячи ламп, образуя впечатляющую ночную иллюминацию.

Джон сам себе казался невидимым. Он медленно обошел всю площадь, с оглядкой, всегда готовый бежать, если понадобится, но никто не обращал на него внимания и ничего от него не хотел. Он прошел вдоль казавшегося бесконечным фронтона Palacio National, углубился в созерцание рельефов на соборе и не спеша брел сквозь аркаду, в которой разместились магазинчики, торгующие украшениями либо шляпами, больше ничем. Он остановился перед витриной, разглядывая выложенные украшения, словно золото ацтеков, и тут массивная матрона с завивкой сунула ему в ладонь несколько монет, так уверенно, что он не посмел возразить. За эти монеты он купил себе в киоске на боковой улочке тако, съел его с волчьим аппетитом, и еда залегла у него в желудке, как бетон.

Он ощущал себя невидимым и странным образом свободным. За прошедшие недели с него, казалось, облетели все наслоения цивилизации, все жесткие установления личной гигиены, бесчисленные обязанности человеческого общежития, о которых он теперь вспоминал как о чем-то, известном ему лишь по рассказам других. Делать было нечего, но он не скучал, а наслаждался, сидя где-нибудь, привалившись к стене и в полном покое глядя в пустоту. Временами он ощущал какую-нибудь телесную потребность, но довольно приглушенно, как будто тело предоставляло выбор ему самому – пойти навстречу потребности или нет. Голод, жажда, усталость – все это было, да, но держалось на заднем плане, не становясь навязчивым или требовательным. Это был мир с самим собой, чего он никогда прежде не испытывал, и ему почти хотелось, чтобы Пол так и не появился.

Но он появился. Его худую фигуру ни с кем не спутаешь, он стоял перед главным входом в собор и, не удостаивая историческое строение даже взглядом, обыскивал глазами площадь. Джон со вздохом поднялся и побрел к нему – неспешным темпом, в обход, и остановился неподалеку, неузнанный.

– Хэлло, Пол, – сказал он.

Пол Зигель обернулся и уставился на него, вначале недоверчиво, потом все более недоуменно.

– Джон?.. – прошептал он с такими глазами, будто они удерживались в своих орбитах только стеклами его очков.

198